Безденежных В. Наблюдения. Тверь-Москва: Издательство «СТиХИ», Альфа-Пресс, 2020. — Серия «Срез». Книга двадцать первая. Книжные серии товарищества поэтов «Сибирский тракт».

Фольклор, жаргон и почва

Владимир Безденежных выработал свою поэтику давно. Серьёзные тексты, если судить по первой книге под названием «Верхняя часть» (которая представляет собой избранное за 20 лет: 1993—2013), появились в самом начале 1990-х. Дебютные публикации чуть позже, но вряд ли это меняет дело.

Эпоха определяла язык массовой и отчасти элитарной культуры: Балабанов с «Братом», Сектор газа, встающий на ноги русский рэп, записанный по подъездам, — всё это выглядело не то чтобы новым и оригинальным, но честным и живым на фоне бесконечного “милого бухгалтера” и “солнышка в руках”.

Эта грубая и, может, даже гугнивая прослойка заставляет вспомнить строчки, как ни странно, Владимира Маяковского:

Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьёв какое-то варево,
улица корчится безъязыкая —
ей нечем кричать и разговаривать.

Если в самом начале 1910-х годов дал голос “безъязыкой улице” футурист со товарищи, то в конце века это сделали литераторы одного эстетического спектра — Борис Рыжий, Олег Дозморов (ранний), Денис Новиков, Владимир Безденежных. Ряд не равный — он таковым и не должен быть — но репрезентативный. Искомая поэтика — это пацанский приблатнённый жаргон, который накладывается на идиллическую строку: у Рыжего — на строки Блока и Гандлевского, у Дозморова и Новикова — на позднего Георгия Иванова, а у Безденежных…

А у Безденежных реминисценции проще и сложней одновременно. Большая литература если и проникает в тексты, то как будто и случайно. Основой его поэтики является городской и уголовный фольклор.

Два канала чёрно-белой «Чайки»,
От соседа песенки блатные.
Где-то очень рядом было счастье,
Сны были хорошие, цветные.

“Песенки блатные”, как заметил в предисловии Алексей Коровашко, показывают нам дух города (genius loci), его Верхней части, Караваихи: поэт вбирает шансонные нотки и, гуляя по родным местам, адаптирует под реалии Нижнего Новгорода.

Безденежных обращал на это внимание в интервью Дмитрию Ларионову:

«Я пишу только про те вещи, про которые я всегда смогу, как говорили в 90-е у нас на Караваихе, “ответить за базар”. Я историк по образованию, мне всегда была интересна история родного края. Я вспоминаю, сравниваю, облачаю собственными впечатлениями и эмоциями…»

Из этого сравнения и накопленных эмоций получаются “ремейки” известных историй. Взять хотя бы одесскую песню «Как на Дерибасовской, угол Решильевской…» — вот что с ней делает поэт:

Как на Бонч-Бруевича, угол Пятигорской,
Юшка поразбрызгана, пряна и густа —
Четверо пацанчиков в курточках неброских
Крепко отметелили одного мента.

Весёлая история о групповом изнасиловании старушки, что ждёт теперь налётчиков каждый вечер, предвкушая “опасность” и готовя к приходу гостей курочку, перерабатывается Безденежных в не менее весёлую историю о потере сотрудником милиции крупной взятки. При этом разухабистая и забубённая атмосфера, несмотря на “обрусение”, сохраняется и становится ещё более отчаянной.

А что касается возможности “ответить за базар”, то можно вспомнить другого нижегородца, сверстника Владимира Безденежных, — Захара Прилепина; у того в программном эссе «Пролёты и проруби» выведена чёткая формула жизни творческого человека: «Русский поэт отвечает за базар».

И далее объясняется, почему так происходит:

«С маленьким талантом в России ещё можно жить, с большим — надо скорей умирать или, в лучшем случае, всё для этого делать».

Потому что, если описывать всё, что тебя окружает, если делать это честно и с большим талантом, можно легко удавиться, застрелиться, спиться или найти тёмную подворотню, где за здорово живёшь тебе проломят голову.

А Безденежных, без всяких сомнений, большой талант и “отвечает за базар”. К счастью, он живёт долго и, дай Бог, отгуляет ещё не меньше прожитого. В чём его секрет, не знаю. Могу только предположить, обратившись к “нижегородской волне”, которая дала десяток крупных поэтов. Несмотря на работу с самыми разными поэтиками, они как на подбор обладают парой общих свойств: патологически честны в каждой букве и безупречно пьяны своим городом, дружбой, любовью и жизнью в целом.

Может быть, это и хранит их при большом таланте?

А когда вот возьмёшь, то совсем по-другому идёшь —
Обновлённым, творцом, демиургом, большим человеком.
Организму такому не страшен какой-то там дождь,
Ему надо испить и немедленно что-то воспеть —
Этот город красивый, к примеру. И надо успеть
Это сделать, пока по колено великие реки.

Находятся и любопытные пересечения с теми же поэтами “нижегородской волны” — неприметные на первый взгляд, но от того ещё более поражающие. Вот есть у Безденежных стихотворение — «В лагуну». Субъект лирического высказывания грезит райскими местами, “лав-стори с аборигенкой”, приморским променадом, южными “дешёвыми совсем винами” и т.д. Возникает рефрен — “я бы тоже…”, который усиливает эффект от погружения в иллюзии. Но в конце всё обрывается тремя строчками:

Я бы тоже,
но дождь и слякоть
за оконным моим стеклом.

Это заставляет вспомнить известное стихотворение Алика Якубовича, в котором та же ситуация — предвкушение Рая и столкновение с бытовыми реалиями — подаётся в иной, более лаконичной поэтике:

Кофе, сигарета, солнце,
Флоренция.
Чай, бутерброд, непогода,
Нижний.

И, надо полагать, подобных пересечений можно отыскать ещё с избытком. Скажу об ещё одном, и тоже с земляком — с Эдуардом Лимоновым.

Может показаться, что с избытком в «Наблюдениях» — и обсценной лексики. Но, во-первых, если поэту надо, он может вытворять со словом всё, что угодно, а во-вторых, можно сказать, что субъект лирического высказывания многих и многих стихотворений Безденежных генеалогически восходит к известному стихотворению Лимонова, начинающемуся строчками: «Ах родная родная земля / Я скажу тебе русское — “бля”».

Начнём с этого старого текста. Появляется вопрос: зачем Родине такой странный субъект? И земля отвечает:

— Ты назад забери свое «бля»
Только ты мне и нужен один
Ты специально для этих равнин
Ты и сделан для этой беды
для моей для травы лебеды
И для шепота ржавых ножей
Я ищу бедной груди твоей

Бедовый, дворовой, пацан, давший своему окружению голос в большой литературе, — вот он субъект лирического высказывания раннего Лимонова и героя этой статьи. У Безденежных аллюзия на приведённый текст появляется в стихотворении «Реки»:

Волга — большая река, но Ока,
Говорят, старше и, видно, мутней.
Выйди на гору ночью —
Цвета топлёного молока
Волны несёт прочь, и
Чуточку страшно,
Может, из-за огней
Города, пышущих кучей угля,
Над ней —
Звёздная пустота.
Невольно выдохнешь:
— Ух ты, бля,
Экая красота!

Только у Безденежных не природа растолковывает субъекту лирического высказывания, кто он, что он, из чего и для чего сделан, а он сам прозревает:

Слева — гирлянда моста,
Справа — другая.
Тихо себя ругаю
(Что свойственно захмелевшему человеку):
Эх, голова!
Надо бы в песню сложить слова
Про луну и про реку.
Про ночь, что огнями сочилась,
Про ту, что рядом со мной…
Но пиво кончилось, и песни не получилось.
Надо идти домой…

Уход от прямого разговора с природой, с почвой, с Родиной — это, надо думать, поколенческое. Если раньше, в СССР, “в древнем Риме”, жили титаны духа и могли себе позволить такие отношения, то сегодня поэты вынуждены тянуться и тянуться к таким высоким отношениям.

В отличие от уже упомянутых ранее Рыжего, Дозморова и Новикова, Безденежных, находясь с ними в одном эстетическом спектре, находит, как мы видим, собственный путь — через городской и уголовный фольклор и через ориентацию на “почву” (во всех смыслах этого слова): если с оной не получается прямого диалога, то уж точно получается в ней раствориться. А это уже, знаете ли, не мало.

Девочки и романсы

«Наблюдения» разделены на три части: «Город», «Про девочек…» и «Шизофрения». Первая часть — пространство Нижнего Новгорода, со всем его фольклором и историей. Вторая — целая галерея современных женских образов. Третья — рефлексии над прожитым и попытка разобраться в современных быстросменяемых реалиях.

Про первую часть уже попутно сказано. Надо разбираться со второй. В ней особенно заметно переплетаются уголовный фольклор и городской. Даже так: фольклор и городской романс.

Вот для примера стихотворение «Серая»:

Дело было той весною,
Месяц май начался,
Я с красоткой записною
Странно повстречался.

Красотка попадает под обаяние субъекта лирического высказывания, ходит с ним на свидания, всё вроде бы хорошо, но в какой-то момент она исчезает, а вместо неё появляются “менты”, которые быстро объясняют, что больше девушка не придёт, ибо ею интересуются все молодые студенты, будущие стражи порядка, “серые”, как и она.

И “серые” тут — не только по цвету формы, но и, скажем так, “по цвету кармы”.

Та, к которой я влекусь, —
Лярва ментовская,
И она весь ихний курс
В очередь ласкает.

Чтоб я с ней не шоркался,
Чтоб меня забыла…
Ах ты, площадь горькая!
Серая кобыла!

Такой поворот событий характерен для жанра романса — городского, жестокого или любого иного. Вообще это очень по-русски: когда препятствием для любви становится государство или субъекты, ролевая модель которых предполагает государственные функции.

Лексика, которую использует Безденежных, говорит о попытке поработать и, возможно, облагородить ряд типичных шансонных текстов. Однако и лексика, которую он не использует, — а русский человек легко может себе представить, как те же сюжеты могли бы быть описаны на более “жёстком” языке, с ещё более обсценной лексикой или на фене, — показывает, что всё-таки дело сложней и одним уголовным контекстом просто так всё не решить.

Помогает понять ситуацию песенное начало многих текстов Безденежных.

В интервью Дмитрию Ларионову он говорил:

«Я никогда особо и не считал себя поэтом, просто с детства любил стихи читать. Мне нравилось, что слова нанизываются на какие-то невидимые связующие нити как бусины…»

Думается, что эти “невидимые связующие нити” — бэкграунд, с которым он перманентно работает и на котором взращивает своё творчество. А в бэкграунд входит великое множество “песенок блатных” — “от соседа” — о которых уже заходил разговор. Да и “песенок” народных, может быть, в которых вырисовывается родной город.

Всё то же стихотворение «Серая» по-своему напоминает «Сормовскую лирическую» Евгения Долматовского: без каких-либо прямых аллюзий и реминисценций, но со схожим нарративом. Там опять-таки: он и она, у парочки как будто развиваются отношения, но потом девушка неожиданно пропадает. Выясняется, что она провоцирует (и, наверное, благородно провоцирует, если так вообще возможно сказать) своего возлюбленного на написание книги об их любви. И такое развитие нарратива вполне укладывается в соцреалистический канон. Безденежных, конечно, всячески отходит (не бежит, но отходит!) от такого канона. У него, как вы уже поняли, творческий процесс идёт в иной парадигме.

Игорь Чурдалёв в предисловии к первой книге Безденежных писал: «В [его стихах] много отчаяния. Но нет искусственной деланности, вымышленности. Они достоверны, что впечатляет и печалит одновременно».

Как ни странно, эта мысль заставляет вновь обратиться к еврейской культуре. Вспомните тексты представителей одесской школы. Там достаточно часто встречается ситуация, когда человек, доведённый до ручки, начинает философствовать, писать, танцевать и петь. И чем безрадостней обстановка, тем отчаянней и веселей он “сменяет регистр”.

Похоже дело развивается и в русской культуре. Достаточно вспомнить хрестоматийные строчки Сергея Есенина:

Пой же, пой на проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.

Так и у Безденежных возникает это, казалось бы, простое и ни к чему не обязывающее песенное начало. На самом же деле — отчаянное, захлёбывающееся, угарное. Вот как в стихотворении «Болдинский блюз»:

Бывал по осени, бывал.
А то, конечно, выпивал,
А как не выпить-то с тоски,
Едрит-ить в душу!
Гулял, на лошади скакал,
На чарку в дом к себе пускал.
Его все знали мужики.
И сказки слушал.

Чернявый, юркий, небольшой,
А всё же с русскою душой —
Бывало плетью так ожгёт,
Да через спину, —
Одно и слово, что «поэт».
А так чуть что — за пистолет:
Бабах! А кто сейчас не пьёт?
За то и сгинул…

Чужой

После первой книги коллеги ждали какого-то развития. Игорь Чурдалёв полагал (всё в том же предисловии), что «…Безденежных, по сути, ещё только мужает, взгляд его становится глубже, мудрее, спокойнее». Андрей Пермяков (в рецензии, опубликованной в «Волге») предполагал, что «…открытости миру в разных его аспектах — исторических, актуальных или, например, литературных — в стихах Владимира Безденежных со временем сделается больше, а мизантропического герметизма, плодотворного в случае многих других авторов, существенно меньше».

Что же мы видим?

Сложно в полной мере говорить о развитии Безденежных, потому что, во-первых, многие тексты из «Верхней части» перекочевали в «Наблюдения», во-вторых, человек искусства раз за разом создаёт один и тот же текст, слепок с себя, а в-третьих, творец никому ничего не должен.

При этом трудно не заметить, как Безденежных экспериментирует: с поэтикой, с жанрами, с лексикой, с архитектурой книги («Наблюдения», скажем, выглядят “стройнее” и “выверенней” «Верхней части»), с модуляцией голоса, с просодией и т.д. Отсюда, из этой “хаотичности”, и возникает третья часть книги — «Шизофрения».

Вот несколько строчек из заглавного стихотворения:

Разговариваю сам с собою — это шизофрения, да?
Ну и плевать, потому что реально легчает.
Что делать с этой судьбою, в эти мои года,
Когда ничего ничего уже не предвещает,
Кроме того, что время берёт своё, вот ушла весна
В никуда или в очередное лето,
А ты, если и видел её, то будто бы из окна
Поезда, где катишься без билета.

Разговор с самим собой о жизни, пролетающей мимо, — вот, в принципе, определение искусства. Не только для Безденежных, но и для всех нас.

Какой тут может быть выход из герметизма, тем более мизантропического?

Мизантропия если и появляется, то как напускная, несерьёзная, игровая, возникающая в рамках жанра или ролевой модели субъекта лирического высказывания. Герметизма же не было вообще, точнее он был “в глазах смотрящего”.

Нижегородская тематика, городской и уголовный фольклор — то, на чём зиждется поэзия Безденежных. Это правда. Но это довольно большое пространство, там есть, где развернуться. Да и нельзя сказать, что поэт не выходил из него. Точно также можно сказать, что Максим Амелин герметично запаян в силлабике, XVIII веке и античности, Евгений Лесин — в постоянном скоморошничестве и алкогольном делирии, Галина Рымбу и прочие феминистки — в пережёвывании человеческих травм.

Но это же не совсем так, верно?

А развитие с ещё большей глубиной, мудростью и спокойствием — такие критерии даёт Чурдалёв — сложно уловимый процесс. И тут надо рассматривать трёх совершенно разных субъектов: человека, автора и субъекта лирического высказывания. С каждым из них должны происходить какие-то изменения.

Безденежных как человек находится вне сферы критического разбора, а вот остальные двое — вполне. Как применить к автору чурдалёвские критерии, не совсем понятно. Можно сказать: раз поэт экспериментирует и находится в вечном поиске, значит, он развивается. Однако можно сказать и другое: раз поэт не шибко выходит за рамки придуманного им художественного мира, значит, прогресса нет. Это палка о двух концах.

А вот субъект лирического высказывания как будто тот же, только возраст берёт своё:

Ты со своей «Оптимой» уже задрал,
Кури «Житан», «Парламент» — есть же всякие!
Все в дым, поэт, гуляем до утра!
А ты тут лезешь с сигами босяцкими.

Думается, что такое положение вещей, при котором субъект лирического высказывания не просто не развивается, а отказывается от этого, позволяет говорить о том, что есть что-то важное в прошлом для этого субъекта, чего нет в настоящем.

Я из города родом, которого нет,
Из страны, что покончит с собой
На одной из перенаселенных планет,
Говорят, голубой-голубой,
Если смотришь из космоса, то есть с небес.
Где нет сил, нету власти в пустом
Универсе у лётчиков из МКС —
Больше там не летает никто.
Ну а может, летает… я знаю одно:
Тот, кто двигает множеством сил,
Кто дал сделать так с городом и со страной —
Почему-то меня не убил.

Субъект лирического высказывания из иной парадигмы — политической, культурной, антропологической и какой угодно ещё, поэтому ему претит реальность. Он способен ей захмелеть, он может из неё выжать все соки и обратить в искусство, но в конечном итоге он остаётся чужим.

Вот раньше глянешь — любо-дорого.
Сейчас всё сложно как,
И с бородами лесорубы да геологи,
Сейчас — «художники».
Курили трубки, папиросочки,
В тайгу шли дальнюю.
Теперь сосут все с жижей сосочки,
И все — педальные.

И это, надо оговориться, не старческое брюзжание. Ни в коем случае. Нет. Это чёткое — во всех смыслах — представление о нормальном мире.

В предисловии к «Наблюдениям» Алексей Коровашко заканчивает свои размышления о поэзии Безденежных обращением к любопытному термину — «хонтологическая поэзия»:

«Термин “хонтологический”, составленный Жаком Деррида из английских слов haunt (призрак) и ontology (бытие), подчеркивает особый статус тех объектов, которые ни существуют, ни не существуют».

Такие объекты, по Коровашко, — это «ушедшая любовь, нереализованные мечты, гипотетические сценарии успешной карьеры, отвратительные химеры “скуко-смертного зомби-ЗОЖа”, многочисленные отголоски советского прошлого» и т.д.

Но, кажется, в данном случае стоит говорить не столько о бытии, тем более хонтологическом, сколько о метафизике и нравственном законе. Может, даже об определённой психогностической травме, каковой можно считать распад СССР или выход из детства. Не взросление как таковое, а именно выход из райской ойкумены под названием «Детство» (как это было в случае Ильи Ильича Обломова).

Идеальный мир ещё не закончился, но истлевает. Его всё меньше и меньше. Приходится его собирать по крупицам (и тогда появляется работа с городским пространством), воссоздавать заново (и тогда возникают проговоренные выше глубина, мудрость и спокойствие) или, если ничего не помогает, петь о хаосе и несоответствии идеального мира и реального (и тогда появляются романсы).

В общем, всё очень сложно. Но как же здорово в этом разбираться!

Одно и слово, что Поэт.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>